Неточные совпадения
Деньги бы только были, а жизнь тонкая и политичная: кеятры,
собаки тебе танцуют, и все что
хочешь.
Судья тоже, который только что был пред моим приходом, ездит только за зайцами, в присутственных местах держит
собак и поведения, если признаться пред вами, — конечно, для пользы отечества я должен это сделать,
хотя он мне родня и приятель, — поведения самого предосудительного.
Аммос Федорович. Ну, не
хотите, на другой
собаке сойдемся.
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и
собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И
хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
— Да, это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено
собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник,
хотя он лучше меня знает дело, — это бесчестно?
Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности,
хотел меня убить как
собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.
Собаки залаяли, и ворота, разинувшись наконец, проглотили,
хотя и с большим трудом, это неуклюжее дорожное произведение.
— А я понимаю, — отвечала maman, — он мне рассказывал, что какой-то охотник нарочно на него пускал
собак, так он и говорит: «
Хотел, чтобы загрызли, но бог не попустил», — и просит тебя, чтобы ты за это не наказывал его.
—
Хотел, чтобы загрызли… Бог не попустил. Грех
собаками травить! большой грех! Не бей, большак, [Так он безразлично называл всех мужчин. (Примеч. Л.Н. Толстого.)] что бить? Бог простит… дни не такие.
— Как же ты: вошел в город, да еще и долг
хотел выправить? — сказал Бульба. — И не велел он тебя тут же повесить, как
собаку?
Если он не
хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить на любой лошади, брать в замок любую
собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, что ему вздумается.
Стало быть, уж и скрывать не
хотят, что следят за мной, как стая
собак!
Пойдём-ка, я тебя на стадо наведу,
Где сбережём верней мы наши шкуры:
Хотя при стаде том и множество
собак,
Да сам пастух дурак...
— Нет, зачем; скажи, что кланяться велел, больше ничего не нужно. А теперь я опять к моим
собакам. Странно!
хочу остановить мысль на смерти, и ничего не выходит. Вижу какое-то пятно… и больше ничего.
Бердников
хотел что-то сказать, но только свистнул сквозь зубы: коляску обогнал маленький плетеный шарабан, в нем сидела женщина в красном, рядом с нею, высунув длинный язык, качала башкой большая
собака в пестрой, гладкой шерсти, ее обрезанные уши торчали настороженно, над оскаленной пастью старчески опустились кровавые веки, тускло блестели рыжие, каменные глаза.
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не любит, ни людей, ни
собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я
хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит
собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец,
хотя я не люблю немцев.
Потом он вспомнил, как он
хотел усмирить страсть постепенно, поддаваясь ей, гладя ее по шерсти, как гладят злую
собаку, готовую броситься, чтоб задобрить ее, — и, пятясь задом, уйти подобру-поздорову. Зачем она тогда не открыла ему имени своего идола, когда уверена была, что это мигом отняло бы все надежды у него и страсть остыла бы мгновенно?
Давно ли все крайневосточные народы, японцы особенно, считали нас, европейцев, немного хуже
собак? не
хотели знаться, дичились, чуждались?
— Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет. Как
хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у него из русских, — такая-то
собака, что не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я чай.
— А… так вы вот как!.. Вы, вероятно,
хотите замуровать меня в четыре стены, как это устраивали с своими женами ваши милые предки? Только вы забыли одно: я не русская баба, которая, как
собака, будет все переносить от мужа…
— Черт! Он ко мне повадился. Два раза был, даже почти три. Он дразнил меня тем, будто я сержусь, что он просто черт, а не сатана с опаленными крыльями, в громе и блеске. Но он не сатана, это он лжет. Он самозванец. Он просто черт, дрянной, мелкий черт. Он в баню ходит. Раздень его и наверно отыщешь хвост, длинный, гладкий, как у датской
собаки, в аршин длиной, бурый… Алеша, ты озяб, ты в снегу был,
хочешь чаю? Что? холодный?
Хочешь, велю поставить? C’est а ne pas mettre un chien dehors…
Оно бежало около береговых обрывов неловкими и тяжелыми прыжками и, казалось,
хотело обогнать
собаку.
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою
собаку: возьми, что
хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
Долго противился я искушению прилечь где-нибудь в тени хоть на мгновение; долго моя неутомимая
собака продолжала рыскать по кустам,
хотя сама, видимо, ничего не ожидала путного от своей лихорадочной деятельности.
Ему привиделся нехороший сон: будто он выехал на охоту, только не на Малек-Аделе, а на каком-то странном животном вроде верблюда; навстречу ему бежит белая-белая, как снег, лиса… Он
хочет взмахнуть арапником,
хочет натравить на нее
собак, а вместо арапника у него в руках мочалка, и лиса бегает перед ним и дразнит его языком. Он соскакивает с своего верблюда, спотыкается, падает… и падает прямо в руки жандарму, который зовет его к генерал-губернатору и в котором он узнает Яффа…
В сырой чаще около речки ютились рябчики. Испуганные приближением
собак, они отлетели в глубь леса и стали пересвистываться. Дьяков и Мелян
хотели было поохотиться за ними, но рябчики не подпускали их близко.
Бакай
хотел мне что-то сказать, но голос у него переменился и крупная слеза скатилась по щеке —
собака умерла; вот еще факт для изучения человеческого сердца. Я вовсе не думаю, чтоб он и мальчишек ненавидел; это был суровый нрав, подкрепляемый сивухою и бессознательно втянувшийся в поэзию передней.
— А ты что из-за прилавка лаешься,
собака?
Хочешь в сибирку? Сквернослов эдакой, да лапу еще подымать — а березовых, горячих…
хочешь?
Притаившись, я соображал: пороть — значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь и бить — одно и то же, видимо. Бьют лошадей,
собак, кошек; в Астрахани будочники бьют персиян, — это я видел. Но я никогда не видал, чтоб так били маленьких, и
хотя здесь дядья щелкали своих то по лбу, то по затылку, — дети относились к этому равнодушно, только почесывая ушибленное место. Я не однажды спрашивал их...
Собаки тут не нужно, а нужно ружье, которое бы било далеко, кучно и сильно:
хотя в это время года тетерев уже не так крепок к ружью, как в конце осени и в начале зимы, но зато стрелять приходится почти всегда далеко и нередко сквозь ветви и сучки.
Хотя погоныши живут и выводят детей также в болотах, довольно топких, где особенно любят держаться в осоке и камыше, по краям болотных луж, озерков и заливов в верховьях прудов, но обыкновенные места их пребывания гораздо доступнее охотнику и
собаке, чем места жительства болотных кур.
Хотя дух от целой тетеревиной выводки весьма силен и даже тупая
собака горячо ищет по ее следам, но знойное время года много ей мешает: по ранним утрам и поздним вечерам сильная роса заливает чутье, а в продолжение дня жар и духота скоро утомляют
собаку, и притом пыль от иных отцветших цветков и засохших листьев бросается ей в нос и также отбивает чутье, а потому нужна
собака нестомчивая, с чутьем тонким и верхним, Не имеющая же этих качеств, разбирая бесчисленные и перепутанные нити следов, сейчас загорится и отупеет, ибо тетеревята бегают невероятно много.
Тем не менее, однако, они,
хотя и низко, летают кругом охотника или
собаки с обыкновенным своим криком, а всего чаще садятся на какую-нибудь плаху или колышек, торчащие из воды, или на берег у самой воды и бегают беспрестанно взад и вперед, испуская особенный писк, протяжный и звонкий, который никогда не услышишь от летающего зуйка, а всегда от бегающего, и то в те мгновения, когда он останавливается.
Но вот странность: мне и другим охотникам часто случалось спугивать дергунов неожиданно, без
собаки,
хотя совсем не за ними и даже в большой траве; кажется, им было бы очень легко спрятаться или убежать.
Когда мне сказали об этом, я не
хотел верить и один раз, полубольной, отправился сам в болото и, подкравшись из-за кустов, видел своими глазами, как мои
собаки приискивали дупелей и бекасов, выдерживали долгую стойку, поднимали птицу, не гоняясь за ней, и, когда бекас или дупель пересаживался, опять начинали искать… одним словом: производили охоту, как будто в моем присутствии.
Одна из
собак, порезвее, выскочив внезапно из-за стога, успела схватить за ногу тяжело поднимавшегося журавля; скоро подоспела другая
собака, и обе вместе,
хотя порядочно исклеванные, удержали журавля до прибытия охотника, и он взял его живого.
В тех местах, где я обыкновенно охотился, то есть около рек Бугуруслана, Большой Савруши, Боклы и Насягая, или Мочегая (последнее имя более употребительно между простонародными туземцами), кулик-сорока гнезд не вьет и детей не выводит, но около рек Большого Кинеля и Демы я нахаживал сорок с молодыми, и тогда они
хотя не очень горячо, но вились надо мной и
собакой; вероятно, от гнезд с яйцами вьются они горячее.
— Гаршнеп обыкновенно очень смирен, вылетает из-под ног у охотника или из-под носа у
собаки после долгой стойки без малейшего шума и летит, если
хотите, довольно прямо, то есть не бросается то в ту, то в другую сторону, как бекас; но полет его как-то неверен, неровен, похож на порханье бабочки, что, вместе с малым объемом его тела, придает стрельбе гаршнепов гораздо более трудности, чем стрельбе дупелей, особенно в ветреное время.
В выводке, мною найденной, находилась одна старка и восемь цыпленков; я перебил всех, потому что дело происходило на гладкой степи;
хотя молодые пересаживались очень далеко, но спрятаться было негде, и добрая
собака перебрала их поодиночке.
Хотя на весенних высыпках вальдшнепы не так близко подпускают
собаку и стойки может она делать только издали, но при всем том беспрестанно случается, что дальние вальдшнепы поднимаются, а ближайшие, плотно притаясь, сидят так крепко, что без
собаки пройдешь мимо их; выстрелишь в поднявшегося далеко, а сзади или сбоку поднимаются вальдшнепы в нескольких шагах.
Однако большая глубина снежного покрова в первый же день сильно утомила людей и
собак. Нарты приходилось тащить главным образом нам самим.
Собаки зарывались в сугробах, прыгали и мало помогали. Они знали, как надо лукавить: ремень, к которому они были припряжены, был чуть только натянут, в чем легко можно было убедиться, тронув его рукой. Хитрые животные оглядывались и лишь только замечали, что их
хотят проверить, делали вид, что стараются.
— Что мы, разве невольники какие для твоего Родиона-то Потапыча? — выкрикивал Петр Васильич. — Ему хорошо, так и другим тоже надо… Как
собака лежит на сене: сам не ест и другим не дает. Продался конпании и знать ничего не
хочет… Захудал народ вконец, взять хоть нашу Фотьянку, а кто цены-то ставит? У него лишнего гроша никто еще не заработал…
Аннушка так устала, что не могла даже ответить Слепню приличным образом, и молча поплелась по плотине. Было еще светло настолько, что не смешаешь
собаку с человеком. Свежие осенние сумерки заставляли ее вздрагивать и прятать руки в кофту. Когда Аннушка поровнялась с «бучилом», ей попался навстречу какой-то мужик и молча схватил ее прямо за горло. Она
хотела крикнуть, но только замахала руками, как упавшая спросонья курица.
Эта кобыла ходила за хозяином, как
собака, и Морок никогда ее не кормил: если
захочет жрать, так и сама найдет.
Но я не
хочу, чтобы ее зарывали, точно
собаку, где-то за оградой кладбища, молча, без слов, без пения…
— Разбогател я, господин мой милый, смелостью своей: вот этак тоже собакой-то бегаючи по Москве, прослышал, что князь один на Никитской два дома строил; я к нему прямо, на дворе его словил, и через камердинера не
хотел об себе доклад делать.
—
Собаку! Подай
собаку!
Хочу! Дряни, черти, дураки! — выходил из себя мальчик.
— Да-а, брат. Обмишулились мы с тобой, — покачал головой старый шарманщик. — Язвительный, однако, мальчугашка… Как его, такого, вырастили, шут его возьми? Скажите на милость: двадцать пять человек вокруг него танцы танцуют. Ну уж, будь в моей власти, я бы ему прописа-ал ижу. Подавай, говорит,
собаку. Этак что же? Он и луну с неба
захочет, так подавай ему и луну? Поди сюда, Арто, поди, моя собаченька. Ну и денек сегодня задался. Удивительно!
— Хочу-у-а-а! — закатывался, топая ногами, кудрявый мальчик. — Мне!
Хочу! Собаку-у-у! Трилли
хочет соба-а-аку-у…